Представьте себе мальчика лет так шести-семи, родители которого уехали в город. Ребенок остался совершенно один в целом доме, и наконец-то у него появилась возможность сделать то, о чем он, будучи любителем пыльных книжных полок и коричневых переплетов, мечтал уже долгое время – забраться в рабочий кабинет дяди и поглядеть, какие книжки там есть. Однако каково же было его разочарование, когда он опять натолкнулся на классические литературные труды то ли научного, то ли религиозного содержания, среди которых если и встречалась художественная литература, то все равно на архаичном языке, требующая чтения комментариев. Совсем расстроившись, он решил полистать хотя бы газеты: сегодняшний номер уже лежал в урне, откуда он и поспешил его достать. Но рука его дрогнула, потому что под ежедневником лежала маленькая книжица, непохожая на все остальные, что он привык видеть – это была повесть, судя по всему неизвестного автора, изданная более века назад. Мальчик уселся в кресло и, хотя там не было ничего особенно интересного, на одном дыхании прочел ее.

Этот день, когда маленький Ху Ши, с которым вы только что познакомились, прочитал ту самую повесть, и станет точкой отсчета для будущей кампании по возрождению китайского языка. Дело в том, что книжка была написана не на архаичном языке Конфуция, – нет, это был язык домохозяек, мясников, солдатов, фермеров… и хотя эти повести публиковались уже более века, хотя почти каждый образованный китаец читал их с огромным удовольствием, китайские ученые мужи игнорировали их так же, как и средневековые философы не признавали итальянский язык до того, как Данте использовал его в своей “Божественной комедии”.

Жизненный путь мальчика не был прям и прост: уже в 4 года он потерял отца, а в возрасте 13 лет он вынужден был покинуть свой дом и уехать в Шанхай за образованием. Большой город позволил ему заниматься интересными дисциплинами, в том числе астрономией, европейской философией, физикой. Каждую неделю подросток старался встречаться со своими товарищами, они обсуждали политическую и культурную жизнь страны. Выпивка развязывала им языки, и порой они выходили с оппозиционными лозунгами на улицы. Однажды после подобной выходки Ху Ши был задержан полицией и был вынужден бежать в Пекин, чтобы избежать наказания.

Высшее образование он выбрал под стать своим взглядам на жизнь – чисто прагматическое. Тем не менее, не столь важен факт, что именно изучал Ху Ши в Корнельском университете, сколько то, кто был его учителем и кто дал ему методологическую платформу для дальнейших действий. Этим человеком был Джон Дьюи, один из четырех самых великих методистов двадцатого века, чье влияние до сих пор ощущается в области мирового высшего образования. Дополнив свои практические знания (химия, астрономия, сельское хозяйство и т.п.) прагматизмом Дьюи, Ху Ши задержался в США до момента окончания образования с тем, чтобы потом претендовать на место преподавателя в Пекинском университете (Бэйда).

Но вот окончились выпускные экзамены, а молодой реформатор не совершил ровным счетом ничего. Будучи в растерянности, он не знал, стоит ли ему возвращаться в Китай или следует остаться в США и продолжить свое обучение, спрятавшись под мощное учительское крыло Дьюи. Жизнь расставила все на свои места.

Однокурсники и Ху Ши отправились отмечать окончание университета на озеро Каюга, было много выпивки и танцев, ребята наконец-то смогли избавиться от оков аудиторий. Один из китайских друзей, дабы увековечить это событие, написал пару строк и отдал их на критику Ху Ши. У того тотчас же испортилось настроение, он буквально сразу уехал с вечеринки домой. В дневнике от того дня появится запись: “меня поразила разница между реальным описываемым объектом и его изображением”.

Очевидная оппозиция вэньяня, на котором написал стихотворение молодой китаец, и байхуа (простонародного, «чистого» языка, который, по мнению ученого, должен был заменить традиционный) и явилась катализатором для написания статьи со скромным названием «Предварительные предложения по литературной реформе». Опубликованная в журнале Чэнь Дусю «Новая молодежь», статья излагала «8 принципов», на которых должна базироваться реформа китайского языка:

1. То, что ты говоришь, должно иметь смысл, должно быть существенно,
2. Не пытайся копировать древних авторов,
3. Следуй грамматическим правилам,
4. Не будь меланхоличен (не ной, не будучи болен),
5. Избавься от архаичных клише,
6. Не используй аллюзии,
7. Избегай параллелизмов,
8. Больше сленга, больше просторечий.

Однако понадобилось больше нескольких месяцев, чтобы статья стала известной в китайских окололитературных кругах, более того, было необходимо, чтобы Чэнь Дусю, главный редактор той самой газеты, как-нибудь отреагировал на подобный посыл. В тот же день, когда Чэнь Дусю опубликовал статью под названием «О революции китайской литературы», всем стало очевидно, что же стоит за предложенными Ху Ши принципами. Как только он вернулся на родину, Ху Ши возглавил литературный факультет Пекинского университета. Это назначение (поспособствовал этому Чэнь Дусю) означало, что Ху Ши отныне – самый главный литературовед страны и имеет все средства для того, чтобы продвигать свои реформы. Чем он и поторопился заняться.

Творческое наследие Ху Ши хранит в себе не только эссе и прозу, но и стихотворные произведения. Безусловно, многие, да почти все, китайские интеллектуалы того периода обращались к написанию поэтических пассажей, однако Ху Ши был первым среди тех, кто для этих целей использовал байхуа. Как указывает Черкасский, видный советский синолог, Ху Ши издал целый сборник стихотворений на байхуа, причем стихотворения были написаны в двух жанрах китайской поэтической литературы – ци и ши.

Тем не менее основные труды того периода ученый посвятил уже более теоретическим вопросам, в частности рассмотрению проблем феминизма, прагматизма, вопросам бессмертия и инструментализма. Так в своем сочинении «Проблемы и Доктрины» Ху Ши рассматривает, возможен ли марксизм в качестве политической идеологии в тоталистическом обществе; в работе «Наши политические предложения» он ставит во главу угла проблему гуманизма, приходя к выводу, что китайская духовность гораздо менее человечна, чем западный материализм.

Интерес Ху Ши к философии определялся не только его академическими стремлениями – он видел в философии, особенно в древней, новый путь для китайского возрождения. Для изучения древности он в первую очередь использовал метод Дарвина, а точнее говоря социал-дарвинизм (который, в реальности, не был никак связан с Дарвином): он ему позволил проанализировать древнекитайскую философию не на абстрактных идеях, но на реальных соревновательных моментах.

Ху Ши агитировал за создание новой культуры Китая, которая должна быть основана на принципах науки и демократии. «Наука» и «демократия» превратились в наиболее сильные концепции в 10-20-е годы 20-го века. Знаменитая цитата Ху Ши: «Смело предполагать, но осторожно утверждать» – лучшее описание его научного концепта. По мнению Ху Ши и Дьюи, их научный метод не только может, но должен быть применен к факторам, которые как-либо могут сказаться на изменениях общественной жизни. Однако в этом моменте обозначилось различие философии Ху Ши и его учителя: в то время как Дьюи предлагал улучшать качество жизни посредством улучшения социальных и экономических условий, Ху Ши полагал, что национальное возрождение должно идти путем постепенного и целенаправленного приобщения народа к науке и демократии, по примеру западной цивилизации. Однако, после 20-х годов он подчеркивал, что нужно стремиться к диалектике «в дихотомии «традиционализм-модернизм»: не следует «со всей безоговорочностью отрицать или защищать какой-либо тезис», но необходимо производить «переоценку ценностей с точки зрения интересов сегодняшнего общества», то есть интерпретировал программу создания новой культуры как сохранение традиционной культуры, позитивного потенциала конфуцианства (или возрождение его в новом качестве), если они представляются полезными и выгодными в современных условиях.

Наследие Ху Ши многогранно и до сих пор остается недостаточно хорошо изученным: активный интерес к его личности по сей день подхлестывает мировую науку к переосмыслению не только его действий и поступков, но и к вариативным и многочисленным попыткам интерпретации его концепций. Что касается его места в истории двадцатого века, то нам кажется невозможным, чтобы кто-то оспаривал ту мощь, которую явила собой его фигура. Для Востока он был интерпретатором Запада, но, одновременно с этим, проходя обучение или занимая ответственный пост посла Китая, представлял Восток на Западе.