Мы часто жалуемся, что современная китайская литература мало переводится и редко издается, но, стараниями старшего поколения переводчиков, мы имеем о ней достаточно ясное представление, в то время как литература многих азиатских стран в России и вовсе не представлена. И сегодня мы благодарим Полину Киселеву за возможность познакомить Вас с прекрасным образцом современной филиппинской литературы…

Об авторе

Ника Хоакина (1917-2004) по праву называют одним из крупнейших современных писателей Филиппин и наиболее значимым из англоязычных филиппинских авторов. Его перу принадлежат десятки рассказов, стихотворений и эссе, несколько пьес и два романа. Писатель работал во многих журналах и газетах, подняв на новый уровень национальную журналистику.

В своем творчестве Хоакин уделял большое внимание проблеме культурно-исторического развития Филиппин, много размышляя о том, как повлияло на становление национального самосознания столкновение нескольких культур: исконной, испанской и американской. В своих произведениях писатель также подробно разрабатывал тему отношений с прошлым. Он многократно подчеркивал, что понимание прошлого и правильное к нему отношение являются ключом к решению многих проблем настоящего.

В рассказе «После пикника» Хоакин противопоставляет старшее поколение, воспитанное в духе традиционных ценностей, и молодое, считающее эти ценности безнадежно устаревшими. Причем, как показывает автор, граница между этими двумя мирами не всегда определяется возрастом. По мнению некоторых исследователей, в этом рассказе Хоакин воплотил образ своего отца, ранняя смерть которого оставила глубокий след в душе писателя.

После пикника

Доктор сказал, что пора возвращаться, если они хотят добраться до машины, пока не начался дождь. Потому что, похоже, собирается дождь, продолжал он, мрачно глядя вверх. Да, дождь определенно будет, хотя пока в небе нет никаких признаков непогоды.

Все четверо сидели на теплой траве и смотрели, как послеполуденное солнце скрывается за склоном холма. Целый день они слишком много ели, бродили, смеялись и болтали, и теперь всеми начинала овладевать скука. Дорога домой обещала быть самым унылым моментом долгого дня. Однако доктор настаивал: собирается дождь.

Фе Чавес, его дочь, покорно встала и принялась стряхивать с юбки приставшие травинки. Юный Пепе Валеро, сидевший подле нее, тоже поднялся с земли, но с заметной неохотой. Он был сильно влюблен в Фе, и сегодня ему представилась редкая возможность провести весь день рядом с ней, поэтому теперь юноше не хотелось признавать, что этот день подошел к концу, а ему так и не удалось ничего добиться.

Разочарованный, отчаявшийся и очень несчастный, он обратил на ее отца взгляд, выражавший что угодно, кроме симпатии:

– Я же говорил вам, доктор, что так и будет. Я с самого начала предлагал взять с собой машину, тогда бы не пришлось волноваться, что пора возвращаться, потому что может пойти дождь.

Но доктор не ответил. Все его внимание было сосредоточено на четвертой участнице прогулки: высокой, крупной, пышущей здоровьем женщине, которая сидела чуть поодаль, поглощенная починкой лежащего у нее на коленях зонтика. Этому тривиальному занятию она предавалась с удивительной энергией и усердием: голова ее низко склонилась, плечи подались вперед, словно крылья. На верхней губе, бровях и кончиках ушей поблескивали капельки пота.

Заметив, что все молчат в ожидании ее ответа, она подняла голову:

– Дождь? Вы говорите, будет дождь? Но это было бы просто прекрасно! Пикники всегда заканчиваются так скучно…

Доктор заметил, по-прежнему не отводя от нее глаз:

– До чего же вы любите развлекаться, Чеденг! Как это вы никогда не устаете?

Она мгновение смотрела ему в глаза, и губы ее тронула лукавая улыбка:

– Уставать? Ну уж нет, чтобы утомить меня, понадобится по меньшей мере революция, сеньор доктор!

– Отец участвовал в революции! – возбужденно воскликнула Фе Чавес. – Он был полковником, и скакал на лошади, и был ранен в плечо!

Женщину, казалось, позабавило это замечание, и она перевела взгляд с девушки на ее отца:

– И что же, вы и тогда уже носили эти усы, доктор?

Едва прозвучал этот вопрос, женщина, юноша и девушка замерли в странном оцепенении, и глаза их непроизвольно обратились к лицу доктора. Доктор же, не вздрогнув и не улыбнувшись, невозмутимо смотрел на них.

Манэулю Чавесу недавно минуло шестьдесят. У него была крепкая шея, широкие плечи, редкие волосы и очень маленькие холодные глаза. А над тонкой и длинной линией его губ красовались невероятно густые, роскошные и очень ухоженные черные усы, кончики которых были аккуратно подкручены.

Со спокойной надменностью доктор взирал на эту троицу: сперва на свою дочь, которая, как он видел, была шокирована, взволнована, немного рассержена и очень напугана; затем на ее ухажера, этого бедного дурачка Пепе, тоненького и хрупкого, как все молодые люди в наше время, с вечно засунутыми в карманы руками, вечной агонией и вызовом во взоре, вечно упрямо сомкнутыми губами. Наконец, он осмелился взглянуть и на женщину – учительницу музыки Чеденг Даканай, чьим чарам он так давно противился. Женщину, полную опасных противоречий, с ее столь податливой плотью и столь колючим взглядом, столь томной фигурой и столь резкими ловкими движениями. О да! Такой женщины определенно стоило остерегаться.

Он понял это с самой первой их встречи (в прошлом году она давала его дочери уроки игры на фортепьяно). Но столь же отчетливо он понимал и то, что никогда еще не желал ни одну женщину так сильно, как ее.

Какое дьявольское невезение! Его жена умерла десять лет назад. Преодолев первый период невыразимого одиночества, он прошел через эти годы в относительном спокойствии. И вот ему шестьдесят. Какими бы упругими ни казались мышцы, жизнь его подходила к концу. Но потом объявилась эта женщина, и он ввязался во все это снова!

Он смотрел на нее, мысленно проклиная, и видел, что она полуопасливо, полуковарно вновь издевается над ним, подначивает его. Он ответил не сразу.

– Да, моя дорогая профессора. Уже тогда я очень гордился своими усами. Мне было, пожалуй, не больше двадцати, но в наше время мужали раньше.

Пепе Валеро вдруг пнул ногой камешек:

– Что за ерунда, доктор! Усы еще не делают мужчину!

– А кто сказал, что делают? – парировал доктор.

– А женщины, доктор, – вмешалась Чеденг, – они взрослели так же рано?

– Я бы сказал, они рождались уже зрелыми. О, девчонками они были невероятно глупы, но свои роли знали инстинктивно, с малых лет. Выйдя замуж, они становились частью своих мужей. Они страдали вместе с ними, и были счастливы, только если счастлив муж. Тогда это было вполне естественно. Муж и жена были единой плотью, и у женщины не могло быть никаких чувств отдельно от мужа.

Притворно ахнув, Чеденг повернулась к молодому человеку.

– Вы слышали это, Пепе? И что же получается, женщина – лишь дополнительный орган мужского тела? Вот вы, как мужчина, скажите мне, согласны вы с доктором?

Юноша улыбнулся ей:

– Ведь здесь дело даже не в том, согласен я или нет. Доктор жил в одном мире, а мы живем в совсем другом. Система, принятая в его мире, в нашем уже не работает.

– Так я скажу вам, почему она не работает! – прервал его доктор, глядя не на юношу, а на женщину. – Потому, что перевелись мужчины, у которых она бы работала.

Но Пепе лишь покачал головой:

– Нет, доктор, причина в том, что женщину стали считать полноценным человеком, а не просто собственностью мужчины, которую можно отстегать кнутом, как непослушную лошадь.

Чавес резко повернулся к мальчику:

– Нам, друг мой, не нужен был кнут, чтобы заставить женщину подчиняться. Наши женщины инстинктивно подчинялись нам, но только потому, что их мужчины были достойны подчинения. Мы верили в себя, и они верили в нас. Их послушание проистекало из естественного доверия, потому что мы никогда их не подводили.

Тут Чеденг Даканай произнесла:

– Я бы посмеялась над этим, если б не была готова расплакаться. Бедные, слепые, несчастные женщины!

Доктор вновь повернулся к ней.

– Они не всегда были бедны – мужчины считали ниже своего достоинства допускать такое. Женщины не имели права быть слепыми: слишком многое требовало их надзора. И они были вполне счастливы. Конечно, они не хихикали беспрестанно, как в девичестве. Их счастье было куда глубже – они, вероятно, принимали его как должное, настолько это было в духе времени. Деньги в те времена не входили в число вещей, за которые должен отвечать мужчина. Все, что он зарабатывал, принадлежало его жене. Будь то тридцать песо или три тысячи – она получала их целиком, до последнего сентаво. Семейное состояние покоилось в ее руках. А такая ответственность, моя дорогая профессора, никак не делает женщину бедной, слепой или несчастной. И уж тем более глупой.

На профессору, однако, эта речь впечатления не произвела.

– А ты что думаешь об этом, Фе? – обратилась она к девушке.

Фе Чавес слегка покраснела. Она слушала очень внимательно, обеспокоенная горячностью отца. Почему он должен оправдываться перед ними? Быть может, он начал сомневаться в себе? Не себя ли он пытался убедить?

– Но я ведь никогда не была замужем, – произнесла она серьезно.

Чеденг подавила улыбку.

– Хорошо, в таком случае, что же ты думаешь о любви?

– Я думаю, – сказала Фе, сдвинув брови, – что это очень простая вещь, а вы зачем-то делаете из нее страшную путаницу. Если женщина любит мужчину, она доверяет ему и уважает его. И чувствует себя обязанной следовать за ним, куда бы он ни шел, но только потому, что верит: он знает, куда идет. Если она в это не верит и не уважает его – как может она его любить? Ведь вам, Чеденг, хотелось бы относиться с почтением к человеку, за которого вы выйдете замуж?

– С почтением? С почтением, дитя мое? Что за нелепая идея! Конечно же, нет. Разумеется, мне не хотелось бы и презирать его – за исключением тех случаев, когда он того заслуживает.

Чавес подался телом вперед.

– Хотелось бы мне знать, что за человек будет ваш муж.

Она с серьезным видом взглянула ему в глаза:

– Вам бы этого хотелось, доктор? Что ж, прекрасно. Во-первых, у него ни в коем случае не будет усов.

Он ответил не менее серьезно:

– И почему же, осмелюсь спросить?

– Ах, да потому, что усы годятся лишь для тиранов. А я готова делить с мужчиной лишь часть своей жизни и не позволю ему ни в коей мере ею управлять. Я не намерена превращаться в бледную тень мужчины, каким бы замечательным он ни был. – Голос ее сделался сердитым и холодным, она вдруг резко поднялась на ноги, раскрыв над собой зонтик. – Мне кажется, или это капли дождя? Пора возвращаться, и как можно скорее. Доктор, вы, как всегда, были правы. Будет дождь.

Но Мануэль Чавес не двинулся с места. Он по-прежнему сидел сгорбившись на траве, глядя на женщину снизу вверх с легкой улыбкой.

– Возможно, я прав и в других вопросах, Чеденг, – сказал он добродушно.

Лицо женщины, однако, оставалось холодным и полным презрения. В конце концов он отвел взгляд и, подавив вздох, встал.

Когда доктор заговорил снова, тон его утратил мимолетную игривость и снова стал повелительным.

– Вы трое, подождите меня здесь, а я пойду за машиной. Нет нужды идти всем. К тому же дамы сегодня уже достаточно прошли пешком.

Пепе Валеро повалился на траву рядом с двумя женщинами, которые снова уселись. Какое-то время еще видна была фигура доктора, быстро шагавшего вдоль ручья вниз по холму, но вскоре он скрылся за деревьями.

Фе Чавес оглянулась на молодого человека:

– Что такое, Пепе? Хватит дергать меня за локоть.

– Помнишь гуавы, мимо которых мы шли по дороге? Не пойти ли нам нарвать их, пока мы ждем?

– Но отец может вернуться раньше нас. Он терпеть не может ждать.

– Да ведь это совсем недолго, мы сразу же вернемся.

Девушка повернулась к своей спутнице:

– Пойдете с нами, Чеденг?

– О нет, у меня болят ноги от этих туфель. Идите вдвоем.

Выше на холме ветер уже был прохладным и влажным. Над соседними склонами сгущались облака, за которыми скрылось садившееся в море солнце. Утром здесь со всех сторон раздавалось жужжание насекомых и пение птиц, сейчас же вокруг не было ни звука – вечерняя тишина сгустилась раньше обычного.

Пепе Валеро вскоре проникся атмосферой замирающей природы. Он родился в большой семье и с раннего детства вынужден был надрывать горло, чтобы его хоть кто-то услышал, поэтому любое затишье было для него благословением. Ему хотелось, чтобы девушка, шагающая рядом с ним, поняла, что он чувствует, без всяких слов. Но Фе занимали свои мысли, ей было не до него.
Пепе приблизился и сжал ее руку.

– Боишься, что профессора заарканит твоего старика?

Она подняла на него полные беспокойства глаза:

– Скажи мне, Пепе, как ты думаешь, она любит его?

Он на мгновение задумался.

– По-моему, да. Причем искренне.

– Тогда почему же она все время пытается сделать ему больно? Искренне… Разве может женщина искренне любить мужчину и при этом насмехаться над ним?

Он не смог сдержать улыбку. Конечно, эта девушка никогда не сможет понять такое. Поэтому она так мне и нужна, думал он. Именно поэтому мне нужна такая, как она. Никто никогда не верил в меня, даже люди, которые меня любят. О да, они любят меня вполне искренне, но это не мешает им постоянно посмеиваться надо мной.

Он объяснил Фе:

– Для профессоры смех – это своего рода оружие. У нее есть свои твердые представления о том, как должна себя вести женщина в отношениях с мужчиной. Однако при этом она не совсем уверена в себе, поэтому ей нужно оружие. Она, как я уже сказал, очень искренняя и серьезная женщина. Она всегда серьезна – да-да, постоянно. Она не решается быть другой. Ее смех, ее шутки и насмешки – все это преследует определенную цель.

– Хочешь сказать, когда она дразнила его из-за усов, она тоже была серьезна?

– Очень серьезна, я бы сказал.

Девушка внезапно остановилась, и в ее красивых глазах вспыхнул гнев:

– Вот теперь ты понимаешь, почему я так боюсь за него? Ему нужно, чтобы его уважали и почитали. Конечно, он не может ждать этого от всех вокруг, но хотя бы от тех, кого он любит и кто любит его. Она ему этого никогда не даст. Ты же слышал, как она сказала, что оставляет за собой право уважать в нем то, что ей нравится, и насмехаться над тем, что не нравится. Она считает его усы помпезным маскарадным атрибутом – значит, он должен от них избавиться. Но отца нельзя так ломать. Его можно либо любить целиком, либо не любить совсем. Он единое целое.

Пепе некоторое время молча смотрел на девушку, а потом сказал:

– А ты не думаешь, что его стоило бы сломать?

Ее глаза расширились.

– Сломать? Зачем?

– Чтобы ты могла стать свободной.

– Свободной для чего?

– Для того чтобы жить своей собственной жизнью.

Она отрицательно покачала головой:

– Мне не нужно ничего другого.

Он схватил ее за руку:

– Фе, ради Бога, очнись! Неужели ты не понимаешь, во что ввязалась?

Она отвернулась.

– Мама оставила его на меня. Я должна заботиться о нем.

– Но что ты можешь поделать? Неужели ты не видишь, что рано или поздно он все равно сломается? Что тогда будет с тобой?
Она обратила на него полные недоумения большие глаза:

– Что будет с ним, то и со мной.

Чеденг Даканай сидела на траве, обхватив руками колени, и смотрела, как над холмом постепенно сгущаются сумерки. Теперь, когда она осталась одна, лицо ее смягчилось, напряженная шея расслабилась. Как бы ей хотелось броситься на траву! Она чувствовала, что вот-вот расплачется от досады, усталости и разочарования. Единственная дочь в семье, она выросла среди интеллигентных, но слабых мужчин. Всю жизнь она усердно работала и больше всего боялась таких праздных моментов, когда надо посидеть спокойно и подумать, в то время как ее отец и братья только этим и занимались. Она любила и поддерживала их, хоть и смотрела на них свысока. Она делала все, что ей вздумается, а они трепетали перед ней. Ей нравилось тиранить их, но в то же время хотелось, чтобы ее баловали. Какая-то часть ее души жаждала нежности, втайне завидуя тем женственным женщинам, из которых получались столь покорные жены. В то же время другая ее часть глубоко презирала таких женщин и гордилась своей независимостью, циничностью и жесткостью.

Она прекрасно знала, что из-за этого внутреннего конфликта мужчинам приходилось с ней нелегко. На первый взгляд она казалась им привлекательной, а при более близком знакомстве отпугивала. Но что она могла с этим поделать? Этим глупцам нужна была нежность, но как она могла дать им то, чего в себе не чувствовала? То, что чувствовать считала ниже своего достоинства. Они ведь не дети, а взрослые мужчины – с какой же стати им так хочется, чтобы их баюкали и ласкали? Однако и в противном случае, когда мужчины окружали нежностью ее, Чеденг чувствовала такое же отвращение. Она ведь, в конце концов, тоже уже не ребенок. Тут же она становилась колючей, и мужчины, столкнувшись с язвительностью Медузы Горгоны, начинали заикаться и мямлить прямо посреди своего нежного лепета и сюсюканья и стремились поскорее сбежать, негодуя по поводу того, что их заставили чувствовать себя глупо.

Ее это не слишком расстраивало. Большинство из них она видела насквозь и относилась к ним пренебрежительно. Хотя с некоторыми ей приходилось подавлять в себе вполне реальное и очень острое желание. Но как можно отдаться человеку, которого не можешь не презирать? Несчастные глупцы, должно быть, считали ее ледышкой. Но она-то знала, сколь бесстыдной и ненасытной была скрытая глубоко внутри нее истинно женская сущность. Не из-за того ли она облачалась в доспехи, что боялась выдать предательскую дрожь плоти?

Особенно она боялась этого после встречи с доктором. Ни один мужчина до сих пор не привлекал ее так сильно в физическом плане. А значит, нужно было держаться вдвойне враждебно. Она с улыбкой подумала, что и он отвечал ей такой же враждебностью. Почему, интересно, оба сразу же решили, что один из них должен быть сломлен, прежде чем они смогут быть вместе? О том, чтобы встретиться на равных, как друзья, никогда не было и речи. С самого начала им непременно нужно было вступить в конфликт и добиваться, чтобы один сдался другому.

Как она поняла по его повадкам, поначалу он считал само собой разумеющимся, что сдаться, будучи женщиной, должна она. Он, похоже, ждал, что со временем она оставит приличествующую первому знакомству напускную холодность и позволит ему, победителю, вступить в права собственности, искорежить обе ее сущности и втиснуть их в свое извращенное и жестокое представление о жене. Что ж, теперь этот глупец понял, с кем имеет дело. Ее враждебность, должно быть, выдала ему овладевшее ей желание, и он, наверное, полагал, что при удачном стечении обстоятельств сможет воспользоваться слабостью ее плоти, чтобы сломить ее дух. Она сама намеренно вводила его в заблуждение, но в то же время вовсе не собиралась предоставлять ему шанс осуществить этот план.

О да, она желала его, в этом не было никаких сомнений. И он будет моим, подумала она, улыбнувшись нескромности собственных мыслей. Но это я буду обладать им, а не наоборот. Она подтянула колени ближе к груди и подставила лицо ветру. Конечно, придется немного поломать его: слишком он неподатлив! Он должен знать, что я не буду во всем подстраиваться под него и раболепствовать, как эта его первая жена. Пусть знает, что я не стану считать его волю своей!

Пока Чеденг размышляла о своем противостоянии доктору, перед ее глазами живо предстал его образ. Она насмешливо смотрела в его холодные глаза, потом задержала взгляд над его тонкими губами. Пальцы ее коснулись маленьких острых ушей, плотно прижатых к черепу. Она закрыла глаза и запрокинула голову, чтобы как следует насладиться моментом.

Солнце уже село, ветер усиливался. Вдоль ручья по склону медленно полз автомобиль. Машина остановилась, и из нее вышел доктор, но женщина на траве была настолько поглощена собственными мыслями, что ничего не заметила. Обнаружив, что он стоит прямо перед ней, Чеденг испуганно отшатнулась – глаза ее широко распахнулись, рот приоткрылся, а щеки вспыхнули, выдавая жгучее чувство стыда.

Доктор, заметив ее испуг, румянец и виноватое выражение глаз, сразу же понял, что застал профессору врасплох, когда та думала о нем. Весь день он был очень осторожен. Ему всегда приходилось быть осторожным рядом с этой женщиной. Вдали от нее он страдал, а в ее присутствии тут же становился враждебным. Он не был ни глупцом, ни святым и давно знал, что продажные женщины могут лишить мужчину разве что целомудрия. Но Чеденг, если дать ей волю, не оставит ему даже лохмотьев, чтобы прикрыть наготу, а потом сама же будет насмехаться над ним за это. Он был очень, очень острожным весь день, но теперь, при виде ее смятения, стыдливого румянца и плохо скрытого желания во взгляде, вся его осторожность куда-то исчезла, и он бросился на траву рядом с Чеденг, сжав в своих руках ее тонкие запястья.

Оба не могли вымолвить ни слова и лишь тяжело и хрипло дышали. Она отвернула лицо, закусила нижнюю губу и напряженно выпрямилась. По ее телу пробежала дрожь, и он почувствовал, что тоже дрожит. По коже заструился пот, кровь болезненно пульсировала в венах, а волоски на руках и спине встали дыбом. Вдруг ветер донес до них звуки приближающихся голосов.

Чеденг попыталась высвободить руки:

– Пусти, Маноло. Осторожно, они вот-вот придут.

Но доктор лишь крепче сжал ее запястья. Ему не сразу удалось заговорить, слова будто застревали в горле.

– Я приду к вам сегодня вечером. Вы никуда не уйдете?

На мгновение ему показалось, что она расплачется или разозлится, но когда Чеденг заговорила, голос ее звучал как всегда дерзко, равнодушно и насмешливо:

– Приходите, когда пожелаете. Сегодня, завтра или послезавтра. Я буду ждать. Но вам придется расстаться со своими усами, сеньор доктор. Я настоятельно этого требую.

Он резко отпустил ее руки и поднялся на ноги. Обернувшись, она с удивлением обнаружила, что пальцы его сжались в кулаки. Минуту спустя к ним подошли молодые люди.

Доктор гневно обратился к дочери:

– Где тебя носило, Фе?

Девушка смотрела на отца в изумлении, заметив вздувшиеся на висках вены и красные прожилки на белках глаз.

– Что случилось, отец? Вам нехорошо? Мы с Пепе ходили за гуавами.

– Что за глупая идея! Поделом бы вам было, если б вы наступили на змею. – Он зашагал к машине, все еще не в силах побороть дрожь, а остальные молча последовали за ним.

«Опять она его обрабатывала», – устало подумала Фе Чавес, торопливо шагая вслед за отцом к машине. Не то чтобы она испытывала к Чеденг особую неприязнь: эта женщина для нее существовала наравне с такими явлениями, как слишком жаркая погода, неудачный день в больнице или неправильные результаты выборов. Все это означало, что домашние туфли отца должны быть наготове, суп надо подать горячим, на ужин приготовить его любимые блюда, а возле его кресла в гостиной поставить пепельницы и положить аккуратно сложенную газету. И вот сейчас, с трудом поспевая за ним и взволнованно глядя на его дрожащее тело, Фе мысленно уже искала отцовские тапочки, расставляла пепельницы, складывала газету и бежала на кухню, чтобы проследить за супом.

Пепе Валеро плелся позади, с раздражением наблюдая за девушкой. Что за странный народ эти женщины! Только что я пресмыкался перед ней, но она лишь рассеянно погладила меня по голове, а теперь этот старый грубиян накинулся на нее ни с того ни с сего, и она бежит за ним, чтоб попросить за это прощения. Он и впрямь грубиян, но сейчас вид у него довольно жалкий. Надо же, как легко обидеть старика! Вот в чем главная проблема таких цельных личностей – они слишком уязвимы. Когда в тебе много разных сущностей, каждый удар приходится лишь по одной из них, в то время как ты можешь укрыться в любой другой. А по таким, как доктор, можно ударить куда угодно и поразить его целиком. Наверное, поэтому у них любая мелкая неприятность превращается в трагедию. А женщины, конечно, чувствуют разницу и ведут себя соответственно.

Только не Даканай, подумал он, и сердце его радостно подпрыгнуло в груди. Надеюсь, она все-таки уничтожит его, злорадствовал Пепе, пиная ногами траву. Надеюсь, она-то собьет с него спесь. Эти ребята старой закалки, похоже, по-прежнему считают себя солью земли. Может, так оно и было когда-то. «Но если соль утратила вкус, чем ее осолить?» Вот взять хотя бы доктора. Вообразил себя солнцем, вокруг которого должны вращаться женщины. Что ж, мистер, теперь вам попалась та, кого нелегко будет заставить это делать. Да, вас ожидает хорошая оплеуха, мистер. Готовься, чертова надменная скотина!

Чеденг сильно отстала от остальных и брела задумчиво, прижав руки к груди и крепко сжимая ручку своего зонтика. Брови ее были нахмурены, глаза затуманены, а губы подрагивали.

Когда она повернулась к доктору и увидела его сжатые кулаки, когда взглянула в его лицо и поняла, какую боль она ему причинила, ей вдруг захотелось быть с ним нежной, обнять его и прижать его голову к своей груди – приласкать, успокоить и… сдаться. В этот момент Чеденг поняла, как сильно его любит. Раньше она этого не осознавала. Он был просто мужчиной, который вызывал у нее сильное желание. Мысль о любви просто не приходила ей в голову, когда она думала о нем.

Невесело усмехнувшись, она тряхнула головой, чтобы согнать влагу с ресниц. Так вот что с тобой сделала любовь! Она сделала тебя нежной и смиренной. Любой женщине, думала она, легко видеть мужчину насквозь, когда она не влюблена в него. Когда же это происходит, она видит все его слабости лишь затем, чтобы помочь ему легче переносить их. Если он придет сегодня, размышляла Чеденг, он найдет меня столь же кроткой и покорной, какой была его покойная жена. Но этого не должно случиться, тут же сказала она себе, подавляя вновь подступившие к глазам слезы. И спустя секунду, показавшуюся ей вечностью, добавила: этого не будет.

Она смотрела на него, стремительно шагающего далеко впереди, и сердце ее переворачивалось в груди. Но почему мое сердце должно подвести меня, если моя плоть выдержала? Да, я люблю его, как никого никогда не любила. И, вероятно, уже не полюблю. Но я тридцать лет воспитывала в себе ту, кто я есть сейчас, и неважно, плохо или хорошо у меня получилось, но теперь никто уже не сможет изменить меня. Даже он. Придет он сегодня или нет – не имеет значения. Мне все равно. Я не буду ждать вас, доктор. Меня вообще не будет дома.

Боль растекалась от сердца по всему телу, и она крепче прижала руки к груди. В ушах шумело, будто вокруг все рушится, будто стены и колонны рассыпаются в прах рядом с ней. Она подумала, что никогда еще так не страдала, но лучше терпеть это до конца дней, чем сдаться. Она смутно осознавала, что даже в такой момент какая-то часть ее смотрела на все со стороны и комментировала, пока другая ее часть корчилась в муках.

Чавес тем временем дошел до машины и забрался на водительское сиденье. Он захлопнул дверцу и посмотрел на догоняющих его людей, а затем на затянутое тучами небо над их головами. Как раз в этот момент одна из туч расступилась, и на землю стеной обрушился дождь, струи которого ветер разбивал на лету. Дождь и ветер вдруг заполнили собой все вокруг, и трое на холме припустили бегом. Ему казалось, что они бегут от его гнева, который (что неудивительно) стал гневом небес.

Тем вечером доктор сидел в столовой, прислушиваясь к звукам дождя. На столе перед ним были разложены газеты, но он не находил в себе сил читать. Вошла дочь, неся в руках чашку на блюдце, и он раздраженно спросил:

– Что это в чашке, девочка?

– Чай для тетушки. У нее разболелась голова.

– У нее всегда болит голова, когда мы не берем ее с собой. Поставь здесь. Отнеси ей другую чашку, если хочешь.

Но когда Фе вернулась в комнату с шитьем, остывший чай стоял на столе нетронутым. Отцовский стул был пуст, а смятые газеты валялись на полу. Пепельницы переполняли сигарные окурки. В комнате витал кислый запах джина.

Она нашла его в гостиной выглядывающим в окно. Когда девушка вошла, доктор оглянулся и спросил:

– Этот мальчишка Валеро сегодня придет?

– Он собирался заглянуть к нам после ужина.

– Дурачок утонет по дороге. Ну и ливень! Прекратится он когда-нибудь?

– Вы куда-то собираетесь, отец?

– Мне давно пора бы постричься, ты ведь сама говорила.

Он отошел от окна и вяло опустился в кресло.

– Да, пожалуй, ты права.

Фе вышла на веранду. Она уселась там и принялась шить при слабом свете из окон, слушая, как отец ходит по комнате. Его беспокойство передалось ей, и в конце концов она бросила шитье, сложила руки на коленях и откинулась на спинку кресла, вслушиваясь в звуки дождя и шагов.

Брови ее нахмурились. Быть может, ей следовало пойти и поговорить с ним. Но мысль об этом пугала девушку. Ее мать всегда говорила, что плохое настроение мужчины следует уважать. Надо страдать вместе с ним и быть рядом, на случай если он позовет, но не вмешиваться, позволив ему справиться с этим самостоятельно.

Периоды, когда отец бывал не в духе, мать называла «полнолуниями». Она избрала для себя и детей самую верную линию поведения, ибо была мудрой и безмятежной женщиной. Фе часто ловила себя на мысли, что вспоминает мать именно как безмятежную женщину, хотя при жизни она была суетливой и нервной и столь многого боялась: мышей и ящериц, трамваев и машин, крови и грозы. Но, несмотря на внешнюю слабость, где-то глубоко внутри она всегда сохраняла дух безмятежности и горделивого спокойствия.

С тех пор как мать умерла, приступы раздражительности и меланхолии у отца сделались хроническими. Это были эмоциональные срывы человека, который не в ладах с окружающим миром, который оказался один в окружении чужаков. У него не было с ними ничего общего: они иначе говорили и иначе думали, мечтали о другом и верили в других богов. Людей же, с которыми он мог разделить свое одиночество, становилось все меньше. Из тех, кто родился с ним в одно время, кто вместе с ним прошел две войны и нес триколор, лучшие давно ушли в мир иной, а оставшиеся вызывали у него лишь досаду. Они были недостойны традиции, говорил он.

Тем не менее, доктор поддерживал с ними связь – из жалости, а, может быть, от одиночества. Он часто приводил их к ужину, чтобы было с кем поговорить: потрепанные старики, по большей части нищие, они с трудом ходили и ели, взирая на него с детской беспомощностью и мольбой. А ведь большинство из них были не старше, а то и моложе него! Они позволили себя сломить, восклицал он. Они потерпели постыдное поражение. Они показали себя никчемными. Посмотрите на меня, кричал он им: нынешние времена нравятся мне не больше, чем вам. Но разве я сломлен? Разве я прячусь от мира? Разве я беден, беспомощен?

А когда они уходили, он обращался к дочери с потоками гневных речей и воспоминаний. Прошлое живо представало перед ней в его бурлящих описаниях. Она следовала за ним в его юные годы, вместе с ним сидела на университетской скамье, корпела над упрямой латынью и толстыми медицинскими томами. На нее сыпались цветы с увешанных флагами балконов, когда ежегодная процессия в честь праздника Тела и Крови Христовых следовала по узким улочкам «славного и навеки верного города Манила». Ее ум, как и его, пьянили красноречие Лопе де Веги и Сервантеса, изощренность Гонгоры и экстатические речи испанских кармелиток. Она вместе с ним скакала на коне и сражалась, в то время как сердце ее разрывалось от ненависти, к которой примешивалась любовь; от злости, которая сменялась нежностью; от страха, который питало уважение. Потому что эта мрачная и гордая страна была для поднявшихся на борьбу с ней мужчин одновременно и врагом, и матерью, которой они посылали последнее приветствие. Фе чувствовала обжигающее прикосновение пули, видела, как разрывается отцовское плечо, слышала его крик и смотрела, как он падает с лошади и лежит, скорчившись на земле в потоках крови, вытекавшей из него вместе с его юностью, обагрявшей траву и орошавшей почву для новой нации.

Он все говорил и говорил, расхаживая взад и вперед по комнате и увлекая ее за собой в прошлое, изливая перед ней скрытые порывы своей одинокой души и под конец, опустошенный, опускался в кресло и замолкал, рассеянно глядя перед собой.
Ливень наконец поутих, и сидящая на веранде девушка заметила, что шаги в доме смолкли. Оглянувшись, она увидела, что отец стоит рядом с ней и смотрит в сад. Он повернул к ней голову, и Фе почувствовала запах спиртного.

– Дождь уже не такой сильный. Пожалуй, все-таки пойду постричься.

Она ничего не ответила, и отец зашел в дом. Дочь слышала, как он собирается в своей комнате. Когда доктор снова вышел, на нем были уличные ботинки и плащ. Она принесла ему шляпу.

– Вы ведь сразу вернетесь, отец? Пепе скоро придет.

– Конечно. Куда еще я могу пойти? – Он взял шляпу, надел ее и застегнул плащ, но не уходил. Они стояли рядом, избегая смотреть друг другу в глаза.

Оба думали об одной женщине – покойной жене и матери, столь незаметно и умело выткавшей канву, которой они оба так долго придерживались и которая теперь казалась им такой хрупкой. Об этой маленькой, робкой женщине, которая на смертном одре, превозмогая боль, приподнялась в постели, чтобы в последний раз взглянуть на мужа и сыновей, высоко вскинув голову и исполнившись вечной женской гордости: меня полюбил мужчина, и я родила ему сыновей. Оба по-прежнему ощущали ее присутствие, когда доктор повторил:

– Конечно, я сразу вернусь. Куда еще я могу пойти?

Фе проводила отца взглядом, пока он спускался с крыльца и шел через сад, а потом вернулась в свое кресло и снова взялась за шитье, но пальцы не слушались ее. Час спустя Пепе Валеро нашел ее в том же положении: она сидела неподвижно, уставившись на свои раскрытые ладони.

Юноша сел подле нее.

– Ты ведь не шьешь в темноте, Фе?

– Нет, я совсем не шила сегодня. – Она взглянула на Пепе. – Отца нет дома.

Он улыбнулся несколько смущенно:

– Да, я знаю. Вообще-то я видел его.

Она тут же отвела глаза.

– Правда? Где?

– Внизу вашей улицы. Знаешь, я сразу даже не мог понять, действительно ли это твой старик.

Фе чувствовала, как часто бьется ее пульс.

– Почему?

– У него не было усов.

Он ждал, что она скажет, но девушка молчала.

– Дождь уже перестал, – продолжал Пепе, – и я шел по улице, когда вдруг заметил, что он стоит на углу. Я хотел подойти к нему, но когда приблизился, увидел, что этот человек чисто выбрит. Я решил, что обознался, и пошел дальше, но потом остановился и снова посмотрел на него – и понял, что это все-таки был твой отец.

Он прервался и украдкой взглянул на девушку, но лицо ее было непроницаемо.

– И что же ты сделал? – спросила она.

– Я собрался было подойти к нему, но ты ведь знаешь, как он вечно на меня бросается. К тому же, проходя мимо, я почувствовал, что от него сильно пахнет спиртным. И вот я стоял в нерешительности и думал, что он там делает. Он явно не ждал такси, потому что машины проезжали мимо, но он их не останавливал. Я уж думал, мы простоим так всю ночь, но когда я все-таки решился подойти, он пошел прочь, причем не в сторону дома. Тогда я тоже ушел. Ты ведь не хотела бы, чтобы я последовал за ним?

Фе метнула на него сердитый взгляд.

– Нет, с чего бы?

– Ну так я и не сделал этого! Незачем на меня набрасываться! – он вскочил на ноги. – И потом, я и так знаю, куда он пошел. – Пепе злорадно ухмыльнулся. – Профессора все-таки одолела его.

– А тебя это, похоже, очень радует, Пепе.

– Правда? А может быть, так оно и есть! – но юноша тут же взял себя в руки. – Прости меня, Фе, – пробормотал он, дотронувшись до ее плеча.

Она вздрогнула от его прикосновения, резко встала и отошла от него. Пепе прочел в ее глазах отвращение, и ему вдруг страшно захотелось сделать ей больно. Он схватил ее за плечи и собрался было с силой встряхнуть, но вдруг снаружи донеслись звуки быстрых шагов. Оглянувшись, молодые люди увидели, как доктор, слегка покачиваясь, идет вдоль изгороди. Он взглянул на них, открывая калитку, и в свете уличных фонарей дочь впервые увидела его новое, странное, гладко выбритое лицо – оно как будто стало меньше и казалось голым.

У Фе перехватило дыхание. Ей хотелось убежать, спрятаться, как будто она увидела что-то постыдное, но ноги не слушались ее. Она стояла и, как зачарованная, смотрела на этого незнакомого человека, нетвердыми шагами приближавшегося к дому. Сама того не сознавая, она выставила вперед руки, словно пытаясь отгородиться от него.

Доктор уже поднимался по лестнице на веранду. Под беспомощным взглядом дочери он споткнулся на верхней ступеньке, поскользнулся, на мгновение задержался в воздухе, беспорядочно размахивая руками, и упал. Фе вскрикнула и, закрыв лицо руками, убежала в дом.

Пепе Валеро, одним прыжком преодолев ступени, подбежал к доктору. Тот сидел в грязи с довольно обескураженным видом. Юноша помог ему подняться, но он обессилено повис на его руках. Голова доктора была безвольно опущена, а безусый рот, истекая слюной, открывался и закрывался, издавая хриплые звуки. Пепе вдруг осознал, что хоть и называл доктора стариком, раньше никогда не воспринимал его так.

Доктор поднял голову и вгляделся в лицо юноши. Когда он узнал Пепе, в глазах его вдруг появилась тень прежней презрительности.

– Убери свои руки! – пробормотал он, отстраняясь, и заковылял вверх по лестнице.

Пепе хотел было последовать за ним, но тут же передумал. Надо убираться отсюда, и немедленно, сказал он себе. Торопливо шагая к калитке, он услышал, как доктор кричит в доме:

– Фе, где ты? Я не ходил к ней, Фе! Я не пошел! Клянусь тебе! Эй, ты слышишь меня? Да где же ты?

Пепе дошел до калитки, распахнул ее и пошел вниз по улице. Снова начался дождь. Молодой человек поднял воротник и сунул руки в карманы в поисках сигарет. Сейчас главное не думать, внушал он себе, трясущимися пальцами зажигая сигарету, и шагал прочь, невидящим взглядом скользя по деревьям, прохожим, освещенным окнам домов и витринам магазинов. Пепе пытался не думать, не думать совсем ни о чем. Но ужас постепенно овладевал им, и он шагал все быстрее и быстрее.