Редакция благодарит Александра за возможность представить нашим читателям перевод рассказа Ван Сяобо “Кабан, который был сам по себе” (“一只特立独行的猪”, “И чжи тэлидусин дэ чжу”). И мы очень надеемся, что рубрика “Впервые на русском” продолжит пополняться новыми переводами!

Когда меня отправили в производственную бригаду, в круг моих обязанностей входило кормить свиней и пасти коров. Но даже если бы не было нас, пришедших управлять свиньями и коровами, не думаю, что они бы пропали. Они и сами знали, как жить: бродить, где вздумается; с приходом голода – есть, жажды – пить, а по весне – любить. Жизнь их проходила бы буднично и просто. Но вот пришли люди; они привнесли в жизнь коров и свиней распорядок и наполнили их существование новым смыслом. Для животных этот смысл принес, однако, одни несчастья: коровы по нашему распорядку должны были работать, свиньи – жиреть. Но и моя жизнь тогда была не слишком приторной: кроме восьми разрешенных пьес, никакой отдушины я не знал. Но кому мы могли бы пожаловаться? Однако среди коров и свиней были и такие, кто обрёл в жизни несколько иную цель. Взять хотя бы свиней: хряки и свиноматки не только ели, как и прочие их сородичи, но имели и другие обязанности. Как мне казалось, они, однако, не испытывали особого восторга по этому поводу. Хрякам наша политика давала все шансы стать местными плейбоями, но от истощения они становились носителями высоких моральных устоев и ни в какую не желали прыгать на свиноматок, притворяясь боровами. Что же до свиноматок, то их обязанностью было воспроизведение себе подобных, однако не редки были случаи, когда новоиспечённое потомство оказывалось съедено собственной родительницей. Одним словом выдуманный людьми распорядок принёс свиньям только расстройства. Но, кажется, они понимали: свинья – это всего лишь свинья.

Порядок в этой жизни устанавливают люди, а не свиньи. И не важно, для животных или для самих себя. Кто не слышал о Спарте, в которой жизнь людей была лишена всякого иного смысла, кроме войны и деторождения, так что мужчины ничем не отличались от боевых петухов, а женщины – от свиноматок? Хотя эти животные и весьма своеобразны, я уверен, что они с удовольствием согласились бы на более прозаическое существование. Однако никто не спрашивает их мнения, животные – всего лишь животные, а люди – всего лишь люди, никто не в силах изменить свою судьбу.

Я бы хотел рассказать об одном моём знакомом кабане, который несколько отличался от прочих своих товарищей. Когда я встретился с ним в первый раз, было ему года четыре, может, пять, и должен он был по нашей, людской, задумке стать боровом, однако вырос безобразно чёрным и тощим. С двумя сверкающими точками глаз. Проворный был до того, что дал бы десять очков вперёд другому горному козлёнку: одним прыжком одолевал забор загона и, как заправский кот, мог запрыгнуть даже на крышу. Поэтому редко когда он сидел с прочими свиньями в заточении, больше предпочитая гулять где захочется. Он стал нашим – вчерашних студентов – любимчиком, и вовсе не безответно: никого более не подпускал к себе он ближе, чем на три метра. Как я уже сказал, должен он был стать боровом, однако даже если бы вы попробовали приблизиться к нему со своим ножом для оскопления хоть бы и на несколько метров, он и тут бы пронюхал о вашей задумке, издал бы пронзительный крик и был таков. Я кормил его кашей из рисовых отрубей, и только когда он, наевшись, отходил от миски, я шёл кормить других свиней. Другие свиньи завидовали ему и недовольно бранились на своём поросячьем языке, глядя на него, так что нас с ним со всех сторон окутывал недовольный хор сотен поросячьих голосов. А нам было всё равно. Оттрапезничав, он вспрыгивал на крышу загона и лениво грелся на солнце или подражал звукам, населявшим наш с ним мир. Он подражал и машине, и трактору, и много чему ещё, да так точно, что порой было не отличить. Бывало, он пропадал ни с того, ни с сего, так что я целый день не видел его. Наверное, бегал в соседнюю деревню искать себе подружку. У нас, конечно, тоже были свиноматки, запертые по загонам, растерявшие всякую форму от постоянных родов, но никакого интереса для него они не представляли. Занятным он был малым, однако узнать его так, как мне того хотелось бы, мне так и не удалось. Может, оттого, что виделся я с ним не столь часто, может, по другой причине. Одним словом, всем нам он был симпатичен, всем нам импонировал его свободолюбивый дух, его привольная жизнь. Однако деревенские были не столь романтизированы, так что считали нашего кабана «неправильным»; что уж говорить о руководстве, которое на дух не переносило несносного бунтаря. Но об этом я расскажу дальше. Сначала мне хотелось бы отметить, что я не просто симпатизировал этому кабану, я уважал его, как своего брата. Как я уже говорил, кабан мог подражать звукам, и я думаю, не ровен час он мог бы овладеть и человеческим языком – вот уж тогда мы бы поболтали с ним по душам. Однако он так и не научился этой премудрости. Но разве то его вина? Людские и свиные голоса слишком непохожи.

А потом он научился подражать сирене – той, что была установлена на сахарном заводе, и эта его новая способность сыграла с ним злую шутку. Сирена звенела в полдень, и рабочие менялись сменами, она и для нас была сигналом об окончании работы. А наш кабан имел обыкновение в десять тридцать утра запрыгнуть на крышу загона и потрубить, подражая сирене. Заслышав сигнал, люди заканчивали работу и шли на отдых, ровнехонько на полтора часа раньше, чем положено. По правде говоря, я совсем не склонен думать, что все это его вина, потому что его «сирена» все же имела некоторые различия с настоящей, но деревенские как один утверждали, что они никаких различий не находят. Наши руководители собрались по этому поводу на собрание и объявили кабана “тлетворным элементом”, мешающим ходу весенней пахоты, сойдясь на том, что в отношении него необходимо применить “особые методы”. Дух, каковым бывают пронизаны такие собрания, я знал прекрасно, однако если под “особыми методами” подразумевались веревки и ножи для забоя скота, он меня ничуть не смущал: я знал, что против кабана все это бессильно. Наше руководство, похоже, тоже об этом знало, благо уже было научено горьким опытом: с кабаном не сладили даже собаки – он, носясь как торпеда, раскидывал их налево и направо. Поэтому в этот раз руководство приняло беспрецедентные меры: политрук снарядил двадцать человек, вооруженных «пятьдесят четвертыми», заместитель политрука взял с собой более десятка человек с ружьями в руках. Вся эта братия стеклась к свиноферме с двух сторон с целью поймать кабана. Это заставило меня впасть во внутреннее противоречие: с одной стороны, исходя из наших с ним «братских» отношений, я должен был вскинуть пару забойных ножей и сражаться с ним плечом к плечу, но тут же мне это показалось верхом абсурда, потому что он все же – обычная свинья, с другой стороны, я вовсе не смел идти с ножом наперевес на своих непосредственных начальников, – думаю, решающий момент заключался именно в этом. Поэтому я остался наблюдать за происходящим со стороны. Произошедшее далее повергло меня в глубочайшую оторопь, которую я бы назвал наивысшей мерой восхищения – восхищения моим «братцем-кабаном». Он хладнокровно выступил против своих убийц, расчетливо встав на линии пересечения огня, так что люди политрука, начни они стрелять, непременно повалили бы людей заместителя политрука, и наоборот, а братец-кабан наверняка бы остался невредим в силу своих малых размеров. Не лишая себя этого преимущества, кабан сделал несколько головокружительных рывков, нашел дырку в стене загона и пулей выскочил в нее.

После этого события я встретил его лишь однажды, – на тростниковом поле – внешне он изменился, отрастил клыки, но тем не менее мы узнали друг друга. Он уже не позволял мне приблизиться к себе, и мне стало обидно из-за этой его холодности, но с другой стороны, я понимал, почему он так поступает со мной – с одним из людей, что пытались его убить.

Сейчас мне уже сорок. За всю свою долгую жизнь я не встречал никого, кто бы подобно кабану, о котором я рассказал, пренебрегал социальными установками. А вот тех, кто всеми силами стремился регламентировать жизнь других и даже таких, кто сам с радостью подчинялся другим, – таких я видел немало. Именно по этой причине я всегда с улыбкой вспоминаю моего братца-кабана, который всегда был сам по себе.

Примечание:

Оригинал.